— Отпусти, Черный! Пожалуйста!
Черный отпускает его, и Курильщик со вздохом облегчения валится на спину.
— Ладно, что там выпуск! В Наружности я бы хотел их встретить, вот где! Хоть пару минут полюбоваться. Потому что я их там себе не представляю, не получается у меня, понимаешь? Пробую представить — и не могу.
Черный стоит зажмурившись.
— Может, я перевел бы кого-нибудь через дорогу, — бормочет он.
Слепой, угадав в мечтах Черного себя, усмехается. Горбач вертит пальцем у виска.
— Придержал бы свою собаку, если бы она на кого-то из них набросилась…
Табаки, справившись наконец с застрявшей в горле булочкой, разражается возмущенным визгом:
— Что еще за собака? Какая такая собака? Откуда она взялась? Мало того что ты шляешься где-то в Наружности, выискивая бывших состайников, и перетаскиваешь их с тротуара на тротуар, так у тебя при этом еще какая-то собака! Она что, натаскана нас отыскивать? Науськанная, да? Даешь ей понюхать заныканные у нас носки, а потом говоришь: «Фас, моя крошка»? Этой поганой, поганой…
— Бультерьерихе, — шепотом подсказывает ему Сфинкс.
— Да! Этой бультерьерихе, этой охотнице за черепами! Этой мерзкой твари! Дерьмо какое!
— Уймись, Табаки, — смеется Слепой. — Он же сказал, что придержит ее. Меня вот угрожают перетащить через дорогу, не спросив согласия, — я и то не жалуюсь. Хотя, может, у меня все имущество на этой стороне останется. И мисочка для подаяния, и табличка «Подайте бедному слепому».
— Придержит? — с горящими глазами выкрикивает Табаки. — Придержит? Ха! Да этих булей нипочем не удержать, если им что втемяшилось в их тупую башку. Они же невменяемые! А эта еще будет специально натасканная, представляете?
— Но ведь и Черный у нас не слабак, согласись, — качает головой Сфинкс. — К тому же это будет его псина, его радость и сладкая девочка. Они будут вместе охотится, вместе завтракать…
— Заткнитесь, придурки! — кричит Черный. — Шуты гороховые!
— Так и вижу, как они прогуливаются по утрам. Он — в сером пальто в клеточку и она — отрада холостяка — в серой попонке. У него в кулаке старый носок Слепого… в пакетике, чтобы запах не выветрился… они вышли на ежедневную охоту…
— Заткнись! Да вы уже обоссались на самом-то деле!
— Еще бы не обоссались, — хмурится Сфинкс. — Мы просто в ужасе, ты уж поверь. От одного вида твоей собаки…
— Этой безбожной уродины, — встревает Табаки.
— Особенно, когда ее не видишь, — не отстает Слепой.
— Эти ее кривые ноги…
— И пиратский прищур…
— И ошейник с шипами… Ой-ой-ой!
— И серая попонка!
— Оставьте мою собаку в покое!
Вопль Черного тонет в общем хохоте. Сфинкс сползает со спинки кровати и валится на пол.
— Кретины! Идиоты!
Черный встряхивает общую кровать, с рычанием переворачивает ее и, путаясь в собственных ногах, выбегает из спальни.
— Шизофреники! Жалкие ублюдки! — доносится из прихожей. Что-то с грохотом падает, отмечая траекторию его бегства.
— Швабра и ведро с грязной водой, — шепчет Македонский, бережно выуживая Курильщика из-под матраса.
Сфинкс раскидывает ногой одеяла и переворачивает подушки:
— Если он убил магнитофон, пусть лучше не возвращается. Я его самого прикончу.
— Как он нас из-за этой ублюдочной собаки! — радостно орет Табаки, ползая среди осколков. — Чуть всех не раздавил! Вот это сила! Вот что я называю — гордый хозяин!
Курильщик держится за голову, с удивлением отмечая, что она отчего-то перестала болеть. Он тоже не сдержал смех, и теперь ему не по себе. Как будто этим он предал Черного. Одинокого, взбешенного Черного, которого так мастерски довели. Интересно, заметил ли он, что Курильщик тоже смеялся?
Горбач и Македонский переворачивают кровать на место и принимаются собирать вещи.
— А вообще-то… — задумчиво говорит Горбач, — вообще-то бультерьеры очень мужественные и преданные животные.
— Кто же спорит? — спрашивает Слепой.
Горбач пожимает плечами:
— Не знаю. Мне как-то показалось, что вы их недолюбливаете.
Табаки разражается счастливым кудахтаньем.
Магнитофон орет в полную громкость, и Слепой поспешно приглушает звук.
— Уцелел. Повезло Черному.
Сфинкс передергивает плечами, чтобы пиджак сел правильно. На щеке его налипли чаинки, ворот рубашки стал коричневым.
Курильщик ощупывает шишку на лбу. Должно быть, от нее и прошла головная боль.
— Кстати, а с чего вы взяли, что снаружи у Черного будет обязательно бультерьер? — спрашивает он Сфинкса.
[Черный]…Я спустился на первый, ноги сами несли, я почти не шел и почти не думал, только слушал то, что затухало во мне, как горячие угли. Дверь, и еще дверь. Стеклянная будка, где нет никого, а если бы и был, ему меня не остановить. Я просунул руку в окошко и сдернул ключ со щитка. Последняя дверь. Входная. Я открыл ее. Самую толстую и тяжелую, единственную настоящую из всех. Единственную, ведущую куда-то.
Шаг — и блеклый вечер в лицо, и лестница уже другая, не измозоленная взглядами. И воздух другой… Воздух свободы. Только для меня одного.
Я шел, пока Серая Тюрьма не исчезла из виду. Я шел, и мимо меня проехал автобус. И прошел человек. Я посмотрел на него, и он пошел быстрее. Почему-то. В Наружности не принято глазеть. Откуда ему знать, что для меня значит незнакомое лицо.
Я шел, а вокруг меня струилась Наружность. Люди спешили. У них у всех был дом. У каждого — свой. И они спешили туда вернуться. В каждом доме — разукрашенная елка и подарки, спрятанные в тайных местах. Там ждали праздника, разжигали камины и верили, что седобородый в колпаке, с мешком открыток влетит в печную трубу на запряженных оленями санях. Прямо так. Это было в каждом окне. В каждой из крохотных желтых заплаток, которые уже светились.
Людей становилось больше. Они спешили с покупками, с разноцветными пакетами, хлопали дверцами машин и несли, несли, каждый в свою нору, маленькие осколки счастья, перевязанные лентами и бечевками. Я был одинок среди них. Бездомный, лишний. Целый, да. Но все равно не один из них.
Пар изо рта застывал белым облаком. Я шел быстро, и вдруг понял, что на мне только майка и жилет. Должно быть, поэтому они и шарахались от меня, наружные люди. Они, их дети и собаки…
Бультерьеры! Меня бросило в жар. Холод отскакивал от лица. Я старался не думать. Вообще ни о чем. Но в голове вертелось: бультерьеры, бультерьеры, бультерьеры. Я чуть не прокричал это вслух! Потом меня отпустило. Я остановился. И повернул обратно. Ноги сразу отяжелели, а голова вжалась в плечи. Не от холода. Я ушел бы оттуда в любой момент, прямо так, раздетый. Я ни разу не обернулся бы, я жил бы под мостами, питался крысами и был бы счастлив. Если бы только мог быть уверен в том, что я такой, как все.
Даже сейчас… Я пытался говорить с ними, а они только смеялись. Даже когда я перевернул их вместе с кроватью, они смеялись. «Почему, почему?» Я сказал это вслух и сам испугался. Как сумасшедший, как псих. К черту бультерьеров! Они уверены в том, что Наружности нет. Все, даже те, кто бывал там. Их смех не от страха — от уверенности. Можно ли жить среди психов и не сойти с ума? Они заразили меня страшной болезнью, хуже проказы, хуже любой безногости. Когда миллион лет назад они назвали себя Чумными, я только смеялся. Пока чума не поползла во все стороны. Пока она не сожрала все вокруг. Я слишком поздно понял, что это правда и что это совсем не смешно. Я только одного не мог понять: ведь этот день когда-нибудь придет. Они же не смогут остановить время, сколько бы ни смеялись. Ведь не смогут?
Я споткнулся. Снег голубел, фонари зажглись на столбах. Вот же она — Наружность! Я в ней! Я дышу ею прямо сейчас!
Моя тень топала, размахивая руками и выкрикивая сумасшедшие слова. Кого я уговариваю? Неужели себя?
Я пошел дальше. Дом держал накрепко. Бультерьер на поводке. Да. Все, что было важно для меня, для них просто не существовало. Если бы можно было не думать об этом, я бы не думал, я просто сбежал бы оттуда. Но, проживи я в Наружности хоть сорок лет, я все равно знал бы, что они — по-прежнему в Доме, сидят там, невидимые, поют свои дурацкие песни и смеются надо мной. Я думал бы об этом днем и ночью, и это мешало бы мне жить. Поэтому мне необходимо было дождаться весны и начала лета, увидеть самому, своими глазами, как их увезут одного за другим, как заставят поверить, ткнут носами в Наружность, которой, по-ихнему, нет. Я хотел увидеть это, и успокоиться. Я не стал бы смеяться над ними, мне достаточно было бы знать, что это в конце концов случилось. И пусть мне пришлось бы ждать еще целую вечность.
Даже Волк. Даже он не хотел понимать. Даже он жил только здесь и только сейчас. И самым главным было — стать вожаком. Это заслоняло ему и солнце, и наружный воздух. Я знал, что не стану смеяться над ними в память о нем, потому что и он был таким. А ему уже ничего не докажешь.
